В годы перестройки у нас случались разные чудеса. На заводах и фабриках трудящиеся тайным голосованием выбирали своих руководителей. Член политбюро Ельцин однажды поехал лечиться в районную поликлинику, причем на отечественном автомобиле "Москвич". А генеральный секретарь пообещал, что первым журналистом в космосе станет наш советский. И ведь мы поверили ему, в стране был объявлен творческий конкурс на право вести репортаж с орбиты, а возглавил все это дело редактор отдела науки газеты "Правда", мой товарищ Владимир Губарев.
Из нескольких тысяч кандидатов были отобраны тридцать семь человек, которым теперь следовало пройти строгую медицинскую комиссию. Попал в эту группу и я. Нас разместили на объекте под кодовым названием "детский сад", который находился неподалеку от метро "Щукинская". Это была одна из площадок Института медико-биологических проблем (ИМБП), отвечавшего за отбор и медицинское обеспечение гражданских космонавтов.
Мне "детский сад" был знаком, поскольку там проходили обследования участники полярной научно-спортивной экспедиции, в которой я состоял в 70-е годы.
Медики терзали корреспондентов по полной программе, без всяких поблажек. Все круги отборочного ада предстояло пройти: и барокамеру, сурдокамеру, и центрифугу, просвечивали и прозванивали нас насквозь. Каждый день из группы кого-то отсеивали "по медицинским показателям".
Не знаю, как другим, а мне тяжелее всего далось "кресло КУКа". Тебя накрепко привязывали к этому креслу, потом оно начинало бешено вращаться, ты по команде должен был отклонять тело вперед или назад, да еще при этом отвечать на всякие вопросы экзекуторов. В основном спрашивали таблицу умножения. Ощущения при этом такие, будто ты кувыркаешься сразу в нескольких плоскостях. Когда тебя, наконец, отвязывали, рубашку можно было выжимать от пота. Уже много позже, беседуя с летавшими космонавтами, я узнал от них, что "кресло КУКа" ненавидели все, для многих оно стало тем "электрическим стулом", который поставил крест на мечтах о полетах к звездам. Удивительно, но я через это испытание как-то прошел. Бледным вставал, синим, но рвотный рефлекс удавалось сдерживать.
Кандидатами были в основном совсем молодые журналисты, не только москвичи, некоторые приехали из союзных республик. Были Павел из Риги, Юра из Киева, была девушка Света из газеты "Воздушный транспорт". По вечерам за чаем молодые обсуждали вопрос: дадут им героя за полет или не дадут? А если дадут, то брать звезду или благородно от нее отказаться? Помню, как веселили эти споры моего соседа по палате Ярослава Кирилловича Голованова, научного обозревателя "Комсомолки". Ребята звали его "дядя Слава" и почтительно выслушивали истории, рассказывать которые Голованов был большой мастер.
Кандидат номер один
Ему тогда исполнилось пятьдесят семь лет - сильно больше, чем всем другим. Больше тридцати из них Слава отдал научной журналистике и, в частности, космонавтике. Он был в доверительных отношениях с главным конструктором звездных кораблей С.П. Королевым, дружил с первыми космонавтами, много раз присутствовал на ракетных стартах в Байконуре.
Однажды утром дверь в палату, где я валялся в ожидании приглашения на очередную экзекуцию, отворилась, и Кириллыч с порога крикнул:
- Ну, вот и все. Меня забраковали!
Он крикнул это в своей обычной манере, слегка ерничая и даже с улыбкой на бородатом лице. Но я увидел слезы в его глазах. Он плакал.
Мы же понимали, и, думаю, сам Слава понимал: никто не был достоин этого полета так, как он. Еще в середине 60-х главный конструктор пообещал ему этот полет. Дело было так. Голованов приехал в Подлипки, и там Сергей Павлович Королев как бы между прочим ему говорит:
- Вам самому пора слетать в космос и все увидеть собственными глазами.
Слава, как он потом вспоминал, потерял дар речи. Он лучше других знал, как трудно было в ту пору стать космонавтом, какая длинная очередь на полеты существовала - из летчиков, инженеров, врачей. О чем и сказал Королеву. А тот ему:
- Это вас совершенно не касается. Напишите заявление на мое имя. И все.
Слава написал заявление, где в числе прочего указал, что он - выпускник ракетного факультета МВТУ, что с 1958 года работает в "КП" и что полет журналиста в космос "будет способствовать коммунистическому воспитанию советских людей". Так тогда было принято писать любые подобные заявления. Королев, получив бумагу, наложил на ней резолюцию: "т. Анохину. Пр. Вас включить т. Я. Голованова. 12.2.65".
Знаменитый летчик-испытатель Сергей Анохин отвечал в КБ за отбор космонавтов.
Слава прошел тогда медкомиссию и обязательно полетел бы в космос, но Королев вскоре умер, и вместе с ним на долгие годы умерла эта идея - отправить журналиста на околоземную орбиту.
Сергей Павлович был не только гениальным конструктором, он еще и в людях разбирался - вспомним хотя бы Гагарина, которого именно Королев выделил из всех, попал в десятку и тем самым обеспечил ему бессмертие, а миру подарил знаменитую гагаринскую улыбку.
И с Головановым он не ошибся, отдал должное явным талантам научного обозревателя, его термоядерной энергии, любознательности, преданности космической теме. Равных Голованову Королев не видел. Он хотел, чтобы именно Слава рассказал, наконец, всем нам, какая она - Вселенная и как выглядит оттуда наша Земля. Ведь и до сих пор никто этого толком нам так и не рассказал.
И вот прошло четверть века, и Голованов снова оказался в числе кандидатов в космонавты.
Когда человеку под шестьдесят, а он все еще мечтает о полете на ракете и соглашается ради этого пройти все круги отборочного ада, значит, он либо сумасшедший, либо герой.
В 65-м он прошел все круги отборочного ада, а вот спустя четверть века Голованова в космонавты не пустили. Я смотрел в окно, как Слава покидал "детский сад". Вышел из подъезда, была зима, скользко и мокро. Споткнулся на обледенелой дорожке, упал.
Сердце защемило.
Трезвый расчет?
А на следующий день медики сняли с дистанции и меня. Главный терапевт, милая женщина, словно в утешение сказала:
- Мы подняли вашу историю за 1971 год, когда вы готовились к лыжному переходу по Северной Земле. Вот тогда ваше здоровье было идеальным, вы бы точно прошли. А сейчас, увы... - она развела руками.
Собрал свои вещички, попрощался с коллегами, вышел на улицу. Если честно, то испытал тогда не горечь, а облегчение. Все-таки тяжелое это дело - стать космонавтом.
А дальше было так. Из тридцати семи человек первый этап отбора прошли шестнадцать. Затем медицинские требования ужесточили, и к весне 1990 года кандидатов осталось шестеро. Все они были зачислены в отряд летчиков-космонавтов и приступили к подготовке полета в Звездном Городке.
Но не полетели. Первым журналистом, оказавшимся в космосе, стал 48-летний японец, комментатор-международник телекомпании TBS Тоёхиро Акияма. Почему? Ответ прост: за его пребывание на орбите в декабре 1990 года компания заплатила Главкосмосу 37 миллионов долларов. По тем временам это были очень большие деньги, а наша космическая отрасль пребывала тогда в состоянии нищеты.
Ветераны Звездного Городка рассказывали мне, что Тоёхиро все шесть дней в невесомости чувствовал себя очень скверно, но репортажи со станции "Мир" пытался вести, и вся Япония не отходила от телевизоров. После возвращения на землю он отчего-то резко завязал с журналистикой и стал совершенно непубличной фигурой.
Что же касается моих одногруппников по "детскому саду", то все шесть журналистов, успешно одолевших козни медиков, 7 февраля 1991 года закончили общую космическую подготовку, получили квалификацию "космонавт-исследователь", и на этом история закончилась, они вернулись к работе в свои редакции.
Жаль, конечно, что и до сих пор никто нам толком не рассказал о том, как выглядит из космоса планета Земля, что такое повседневная работа в невесомости и, вообще, зачем нам все это нужно.